Неточные совпадения
Призвали на совет главного городового врача и предложили ему три
вопроса: 1) могла ли градоначальникова голова отделиться от градоначальникова туловища без кровоизлияния? 2) возможно ли допустить предположение, что градоначальник снял с плеч и опорожнил сам свою
собственную голову?
Ну, насчет этого вашего
вопроса, право, не знаю, как вам сказать, хотя моя
собственная совесть в высшей степени спокойна на этот счет.
Как страшно стало ему, когда вдруг в душе его возникло живое и ясное представление о человеческой судьбе и назначении, и когда мелькнула параллель между этим назначением и
собственной его жизнью, когда в голове просыпались один за другим и беспорядочно, пугливо носились, как птицы, пробужденные внезапным лучом солнца в дремлющей развалине, разные жизненные
вопросы.
Вопрос о
собственном беспокойстве, об «оскорбленном чувстве и обманутых надеждах» в первые дни ломал его, и, чтобы вынести эту ломку, нужна была медвежья крепость его организма и вся данная ему и сбереженная им сила души. И он вынес борьбу благодаря этой силе, благодаря своей прямой, чистой натуре, чуждой зависти, злости, мелкого самолюбия, — всех этих стихий, из которых слагаются дурные страсти.
Один чрезвычайно умный человек говорил, между прочим, что нет ничего труднее, как ответить на
вопрос: «Зачем непременно надо быть благородным?» Видите ли-с, есть три рода подлецов на свете: подлецы наивные, то есть убежденные, что их подлость есть высочайшее благородство, подлецы стыдящиеся, то есть стыдящиеся
собственной подлости, но при непременном намерении все-таки ее докончить, и, наконец, просто подлецы, чистокровные подлецы.
Сомнений не было, что Версилов хотел свести меня с своим сыном, моим братом; таким образом, обрисовывались намерения и чувства человека, о котором мечтал я; но представлялся громадный для меня
вопрос: как же буду и как же должен я вести себя в этой совсем неожиданной встрече, и не потеряет ли в чем-нибудь
собственное мое достоинство?
— Позвольте же повторить
вопрос в таком случае, — как-то подползая, продолжал Николай Парфенович. — Откуда же вы могли разом достать такую сумму, когда, по
собственному признанию вашему, еще в пять часов того дня…
— Деятельной любви? Вот и опять
вопрос, и такой
вопрос, такой
вопрос! Видите, я так люблю человечество, что, верите ли, мечтаю иногда бросить все, все, что имею, оставить Lise и идти в сестры милосердия. Я закрываю глаза, думаю и мечтаю, и в эти минуты я чувствую в себе непреодолимую силу. Никакие раны, никакие гнойные язвы не могли бы меня испугать. Я бы перевязывала и обмывала
собственными руками, я была бы сиделкой у этих страдальцев, я готова целовать эти язвы…
Многие из «высших» даже лиц и даже из ученейших, мало того, некоторые из вольнодумных даже лиц, приходившие или по любопытству, или по иному поводу, входя в келью со всеми или получая свидание наедине, ставили себе в первейшую обязанность, все до единого, глубочайшую почтительность и деликатность во все время свидания, тем более что здесь денег не полагалось, а была лишь любовь и милость с одной стороны, а с другой — покаяние и жажда разрешить какой-нибудь трудный
вопрос души или трудный момент в жизни
собственного сердца.
Исцеление ли было в самом деле или только естественное улучшение в ходе болезни — для Алеши в этом
вопроса не существовало, ибо он вполне уже верил в духовную силу своего учителя, и слава его была как бы
собственным его торжеством.
За разговором или спором по какому-нибудь
вопросу я склонен видеть решение судеб вселенной и моей
собственной судьбы.
Полагаю, что для каждого должно существовать свое
собственное решение этого
вопроса.
Отвечая на главный пункт
вопроса, касающийся удешевления порций, они предложили свои
собственные табели, которые, однако, обещали совсем не те сбережения, каких хотело тюремное ведомство. «Сбережения материального не будет, — писали они, — но взамен того можно ожидать улучшения количества и качества арестантского труда, уменьшения числа больных и слабосильных, подымется общее состояние здоровья арестантов, что отразится благоприятно и на колонизации Сахалина, дав для этой цели полных сил и здоровья поселенцев».
Какая же необходимость была воспитывать ее в таком блаженном неведении, что всякий ее может обмануть?..» Если б они задали себе этот
вопрос, то из ответа и оказалось бы, что всему злу корень опять-так не что иное, как их
собственное самодурство.
— Но своего, своего! — лепетал он князю, — на
собственное иждивение, чтобы прославить и поздравить, и угощение будет, закуска, и об этом дочь хлопочет; но, князь, если бы вы знали, какая тема в ходу. Помните у Гамлета: «Быть или не быть?» Современная тема-с, современная!
Вопросы и ответы… И господин Терентьев в высшей степени… спать не хочет! А шампанского он только глотнул, глотнул, не повредит… Приближьтесь, князь, и решите! Все вас ждали, все только и ждали вашего счастливого ума…
— Но чтобы доказать вам, что в этот раз я говорил совершенно серьезно, и главное, чтобы доказать это князю (вы, князь, чрезвычайно меня заинтересовали, и клянусь вам, что я не совсем еще такой пустой человек, каким непременно должен казаться, — хоть я и в самом деле пустой человек!), и… если позволите, господа, я сделаю князю еще один последний
вопрос, из
собственного любопытства, им и кончим.
В критических случаях Яша принимал самый торжественный вид, а сейчас трудность миссии сопряжена была с
вопросом о
собственной безопасности. Ввиду всего этого Яша заседлал лошадь и отправился на подвиг верхом. Устинья Марковна выскочила за ворота и благословила его вслед.
Она, впрочем, мне почти что призналась в этом сама, говоря, что не могла утерпеть, чтоб не поделиться с ним такою радостью, но что Николай Сергеич стал, по ее
собственному выражению, чернее тучи, ничего не сказал, «все молчал, даже на
вопросы мои не отвечал», и вдруг после обеда собрался и был таков.
— Послушайте! Коронату уж семнадцать лет, и он сам может понимать свои склонности.
Вопрос о будущем, право, ближе касается его лично, нежели даже самых близких его родственников. Все удачи и неудачи, которые ждут его впереди, — все это его, его
собственное. Он сам вызвал их, и сам же будет их выносить. Кажется, это понятно?
Как либерал, как русский Гамбетта, я люблю, чтоб
вопросы стояли особняками, каждый в своих
собственных границах, и смотрю с нетерпением, когда они слишком цепляются друг за друга.
— Позволь на этот раз несколько видоизменить формулу моего положения и ответить на твой
вопрос так: я не знаю, должныли сербы и болгары любить Турецкую империю, но я знаю, что Турецкая империя имеет правозаставить болгар и сербов любить себя. И она делает это, то есть заставляетнастолько, насколько позволяет ей
собственная состоятельность.
Я знаю, что в коридоры никто
собственною охотой не заходит; я знаю, что есть коридоры обязательные, которые самою судьбою устроиваются в виду известных
вопросов; но положение человека, поставленного в необходимость блуждать и колебаться между страхом гибели и надеждой на чудесное падение стен, от этого отнюдь не делается более ясным.
Гнетомый этими мыслями, Имярек ближе и ближе всматривался в свое личное прошлое и спрашивал себя: что такое «друг» и «дружба» (этот
вопрос занимал его очень живо — и как элемент общежития, и в особенности потому, что он слишком близко был связан с его настоящим одиночеством)? Что такое представляет его
собственная, личная жизнь? в чем состояли идеалы, которыми он руководился в прошлом? и т. д.
Лембке не только всё подписывал, но даже и не обсуждал
вопроса о мере участия своей супруги в исполнении его
собственных обязанностей.
Догадавшись, что сглупил свыше меры, — рассвирепел до ярости и закричал, что «не позволит отвергать бога»; что он разгонит ее «беспардонный салон без веры»; что градоначальник даже обязан верить в бога, «а стало быть, и жена его»; что молодых людей он не потерпит; что «вам, вам, сударыня, следовало бы из
собственного достоинства позаботиться о муже и стоять за его ум, даже если б он был и с плохими способностями (а я вовсе не с плохими способностями!), а между тем вы-то и есть причина, что все меня здесь презирают, вы-то их всех и настроили!..» Он кричал, что женский
вопрос уничтожит, что душок этот выкурит, что нелепый праздник по подписке для гувернанток (черт их дери!) он завтра же запретит и разгонит; что первую встретившуюся гувернантку он завтра же утром выгонит из губернии «с казаком-с!».
— Коего черта нас сюда занесло! — внезапно и как-то сердито поставил
вопрос"наш
собственный корреспондент".
Но первоначальный толчок, возбудивший потребность исследования, был так силен, что
собственными средствами отделаться от него было невозможно. Так как
вопрос пришел извне (от правителя канцелярии), то надобно было, чтобы и найденное теперь решение
вопроса было проверено в горниле чьего-нибудь постороннего убеждения.
Усевшись у Вебера в главной зале и заказав обед, знакомцы наши вступили в разговор. Бамбаев громко и с жаром потолковал о высоком значении Губарева, но скоро умолк и, шумно вздыхая и жуя, хлопал стакан за стаканом. Ворошилов пил и ел мало, словно нехотя, и, расспросив Литвинова о роде его занятий, принялся высказывать
собственные мнения… не столько об этих занятиях, сколько вообще о различных"
вопросах"…
Мрачное настроение духа, в котором Дорушка, по ее
собственным словам, была грозна и величественна, во все это время не приходило к ней ни разу, но она иногда очень упорно молчала час и другой, и потом вдруг разрешалась
вопросом, показывавшим, что она все это время думала о Долинском.
— Что ж тут такого обидного для Нестора Игнатьича в моем
вопросе? Дело ясное, что если люди по
собственной воле четыре года кряду друг с другом не видятся, так они друг друга не любят. Любя—нельзя друг к другу не рваться.
Затем, я предоставляю каждому, по
собственному усмотрению, разрешить второй из поставленных выше
вопросов: насколько мы лучше наших пращуров и насколько сумели расширить наш кругозор? Я же, с своей стороны, могу разрешить этот
вопрос лишь следующим образом...
Несмотря на строгую взыскательность некоторых критиков, которые, бог знает почему, никак не дозволяют автору говорить от
собственного своего лица с читателем, я намерен, оканчивая эту главу, сказать слова два об одном не совсем еще решенном у нас
вопросе: точно ли русские, а не французы сожгли Москву?..
— Что можно сказать? Мне кажется, на ваш
вопрос отвечать очень легко: вероятно, этот гражданин более ненавидит врагов своего отечества, чем любит свой
собственный дом. Вот если б московские жители выбежали навстречу к нашим войскам, осыпали их рукоплесканиями, приняли с отверстыми объятиями, и вы спросили бы русских: какое имя можно дать подобным гражданам?.. то, без сомнения, им отвечать было бы гораздо затруднительнее.
— Перестаньте, полковник! — вскричал адъютант, — зажигатель всегда преступник. И что можно сказать о гражданине, который для того, чтоб избавиться от неприятеля, зажигает свой
собственный дом? [Точно такой же
вопрос делает г. Делор, сочинитель очерков французской революции (Esquisses Historiques de la Révolution Francaise). (Прим. автора.)]
Часто я ставил себе этот
вопрос, и, как я ни старался себя унизить в
собственных глазах, не мог же я не чувствовать в себе присутствия сил, не всем людям данных!
Мы видим, что, оставляя пока в стороне многие важнейшие государственные
вопросы и настоятельные потребности России, Петр обратился на этот раз только еще к тому, что всего прямее и непосредственнее связано было с предыдущими событиями и что всего более согласовалось с его
собственными, личными наклонностями.
Я объяснил, что рулетки расположены в воксале, в залах. Затем последовали
вопросы: много ли их? много ль играют? Целый ли день играют? Как устроены? Я отвечал, наконец, что всего лучше осмотреть это
собственными глазами, а что так описывать довольно трудно.
Худенькая Зизи и неповоротливый Паф были гораздо доверчивее: они также высказывали беспокойство, но оно было совсем другого рода. Перебегая от одних часов к другим и часто влезая на стулья, чтобы лучше видеть, они поминутно приставали к тете и мисс Бликс, упрашивая их показать им, сколько времени на их
собственных часах. Каждый входивший встречаем был тем же
вопросом...
Плодомасоз понял, что
вопрос материн предложен не в прямом его смысле и гвардейская этикетность его и
собственная скромность возмутились этим бесцеремонным
вопросом.
Слово их было произносимо со властию, с сознанием
собственного достоинства, и молодое поколение с трогательною робостью прислушивалось к мудрым речам их, едва осмеливаясь делать почтительные
вопросы и уже вовсе не смея обнаруживать никаких сомнений.
Можно заметить, что поступок Юрия Милославского, уже разочарованного насчет намерений Сигизмунда, но продолжающего действовать вопреки своему сердцу и даже долгу к отечеству и, наконец, в совете сановников нижегородских от одного
вопроса Минина говорящего против себя и опровергающего
собственные слова (ну, если бы его послушались?) — несколько странен.
Здесь как будто выражается какая-то попытка объяснить
вопрос, обративши внимание на противодействие духа и тела. Но поэт не решается и на этом остановиться; несколько стихов далее он отказывается от
собственных соображений, говоря...
— Эй, ты, свиное ухо! По какой причине раскричался?
Вопрос звучал деловито, как будто вопрошавший допускал возможность существования какой-либо «причины», и даже название «свиное ухо» казалось просто необидным
собственным именем. Еврей смягчал экспрессию, понижал тон и издавал рулады, выражавшие очевидную готовность к компромиссу.
Что же, и прекрасно: гора с горою не сходится, а человеку с человеком — очень возможно сойтись. Мы перекинулись несколькими
вопросами: кто, откуда и зачем? Я говорю, что так, просто, как Чичиков, езжу для
собственного удовольствия. А он шутливо подсказывает: «Верно, обозреваете».
Вероятно, каждый из читателей может насчитать в числе своих знакомых десятки людей, которым, кажется, сроду не приходило в голову ни одного
вопроса, не касавшегося их
собственной кожи, и десятки других, бесплодно тратящих всю жизнь в
вопросах и сомнениях, не пытаясь разрешить своей деятельностью ни одного из них, и изменяющих на деле даже тем решениям, которые ими сделаны в теории.
Это, кажется, ясно; и на основании этого взгляда нетрудно решить
вопрос о нравственном достоинстве Станкевича в двух словах: если жизнь должна быть рядом лишений и страданий в силу велений долга, так это ведь потому, что наши
собственные стремления не сходятся с требованиями долга.
К тому же классу причисляется каждый, кто, прочитав дома статью, диссертацию, ученое открытие, является к вам, затрагивает только что прочитанный им
вопрос, обнаруживает глупую радость при вашем незнании и передает вам прочитанное как бы в
собственное ваше назидание.
— Ну-у! Voilà la question!.. [Вот в чем
вопрос! (фр.).] Надо же выразить ему наше… э-е… наше сочувствие… нашу признательность. Ведь целый край в опасности… Ваши
собственные интересы: да и вы сами наконец, comme un membre de la noblesse [Как дворянин (фр.).], можете пострадать, если бы не Саксен, — ведь почем знать — все еще может случиться!..
Послеобеденным разговором почти безраздельно владел дорогой гость. Губернаторша только задавала
вопросы, прилично ахала, вставляла сожаления о своей
собственной славнобубенской жизни и оживленно восхищалась рассказами барона, когда тот, в несколько небрежном тоне, повествовал о последней великосветской сплетне, о придворных новостях, о Кальцоляри и Девериа, да о последнем фарсе на Михайловской сцене.
Мир идей у Платона образует самостоятельную софийную фотосферу, одновременно и закрывающую и открывающую то, что за и над этой сферой — само Божество; идеи у Платона остаются в неустроенной и неорганизованной множественности, так что и относительно верховной идеи блага, идеи идей, не устранена двусмысленность, есть ли она Идея в
собственном и единственном смысле или же одна из многих идей, хотя бы и наивысшая (особое место в этом
вопросе занимает, конечно, только «Тимей» с его учением о Демиурге [«Демиург» по-греч. означает «мастер», «ремесленник», «строитель»; у Платона — «Творец», «Бог».